Ордо Маллеус - Страница 91

— Очаровательно.

— Конечно же, я купил его. Думаю, он полюбил меня. Он не умел даже толком говорить, а уж его застольные манеры! Он спал в собственном навозе и был похотлив, словно собака.

— Неудивительно, что он полюбил тебя.

Вокруг ларца захрустела изморозь.

— Ну что за жестокий мальчишка. Я культурный человек. Ха. Я был культурным человеком. Теперь же я всего лишь эрудированная и очень опасная коробка. Но, Эйзенхорн, не забывай о моем образовании и воспитании. Ты будешь просто поражён, насколько легко благовоспитанному и образованному сыну Империума перешагнуть уже упомянутую грань.

— Продолжай. Я уверен, тебе есть что рассказать.

— Ааа хорошо послужил мне. Можно считать, что на его боях я заработал несколько состояний. Не буду притворяться, что мы стали друзьями… Никто ведь не становится другом любимому карнодону. И уж тем более другом не называют товар. Но за эти годы между нами воцарилось взаимопонимание. Я, без охраны, навещал его в камере, и он никогда не трогал меня. Он пересказывал мне древние мифы своего родного мира, Бореи. Жестокие повести о варварстве и убийствах. Но я опять забываю про себя. Это случилось… случилось там, на Квентусе, в амфитеатре, под весенним солнцем. Надзиратель за гладиаторами показал мне Ааа и подбил меня на покупку. Ааа посмотрел на меня и, мне кажется, увидел родственную душу — вероятно, поэтому, как только я приобрёл его, между нами и возникла некая связь. Из его грубой, исковерканной речи мне стало ясно, что он просит меня купить его, в красках объясняя, какую выгоду я смогу из этого извлечь. И в закрепление сделки он предложил мне своё ожерелье.

— Своё ожерелье?

— Именно так. Рабам разрешалось иметь кое-какие вещи, если они не представляли собой потенциального оружия. Ааа носил на шее золотое ожерелье. Это был знак его племени и самая ценная из вещей, которыми он обладал. Честно говоря, оно было его единственным имуществом. Но тем не менее он предложил его мне в обмен на то, чтобы я стал его хозяином. Я взял ожерелье и, как уже было сказано, купил Ааа.

— Это и была грань? — Я сидел спокойно, не слишком увлечённый его рассказом.

— Подожди, подожди… Позже, но в тот же день, я исследовал ожерелье. В нем оказалась заключена удивительнейшая технология. Борея, может, и стала диким миром к тому времени, но тысячелетия назад она, бесспорно, была технически развитым бастионом Человечества. Она погрузилась в бездну тёмных веков только потому, что её затронул Хаос. И ожерелье было реликвией эпохи падения. Запертые в нём забытые технологии наводняли тьмой сознание носящего его. Неудивительно, что Борею, где всякий взрослый мужчина носил такую штуковину, населяли одни дикари. Я был заинтригован. И надел ожерелье.

— Ты надел его?

— Я был молод и опрометчив, что ещё можно сказать? Да, надел. В течение нескольких часов ручейки варпа вливались в мой восприимчивый мозг. И ты знаешь…

— Что?

— Это было восхитительно! Чувство свободы! Наконец я почувствовал настоящий мир! Я пересёк черту и был счастлив. Внезапно я увидел мир таким, каким он был на самом деле, а не таким, каким хотелось бы Министоруму и гнилому сердцу Императора. Бездна вечности! Хрупкость человеческой расы! Красота варпа! Недолговечное сокровище плоти! Несравнимая сладость смерти! Все это!

— И так ты перестал быть Понтиусом Гло, седьмым сыном влиятельного Имперского Дома, и превратился в другого Понтиуса Гло — садиста, идолопоклонника и святотатца?

— Мальчик, да у тебя просто страсть какая-то…

— Спасибо, что рассказал мне это, Понтиус. Это многое говорит о тебе.

— Но я только начал…

— До свидания.

— Эйзенхорн! Эйзенхорн, подожди! Прошу! Я…

Люки камеры с лязгом закрылись за моей спиной.

Я выждал два дня, прежде чем вернуться. На сей раз он был угрюм и капризен.

Я вошёл в камеру и опустил на ступеньки большой поднос.

— Даже не думай, что я стану говорить с тобой, — проворчал Гло.

— Почему?

— В тот день я обнажил перед тобой свою душу, а ты… просто ушёл.

— Теперь я вернулся.

— Да, вернулся. Ты подошёл к черте?

— Ты мне скажи. — Я наклонился к подносу, медленно взял графин и налил себе большой бокал амасека.

Погоняв напиток в бокале по кругу, я сделал изрядный глоток.

— Амасек?

— Да.

— Сорт?

— Пятидесятилетний гаталаморский, вызревавший в бочках из древесины дурнишника.

— Он… хорош?

— Нет.

— Нет?

— Он совершенен.

Из ларца послышался вздох.

— Так что ты там говорил о той линии? — спросил я.

— Я говорил, что очень зол на тебя, — упрямо ответил Понтиус.

— Ох. — Я небрежно взял папиросу с лхо из картонной пачки, позаимствованной из комнаты Терезы Унгиш. Прикурив, я глубоко затянулся и выдыхнул дым в сторону адского ларца. Всего лишь полчаса назад Нейл ввёл мне мощные антитоксиканты и антиопиаты, но я специально откинулся назад, делая вид, что наслаждаюсь дымком.

— Это папироса с лхо?

— Да, Понтиус.

— Кхм…

— Так что ты говорил?

— Она хороша?

— Что ты собирался сказать?

— Я… рассказал тебе о том, как соскользнул. Как пересёк черту. Чего ещё тебе от меня надо?

— Остальное. Ты ведь полагаешь, что и я перешагнул эту грань?

— Да. Это заметно по твоему поведению. Ты похож на человека, узревшего глубину величия варпа.

— С чего бы это?

— Я уже говорил тебе, что такое рано или поздно случается со всеми инквизиторами. Мне не сложно представить тебя молодым человеком жёстких пуританских взглядов, учащегося школума. Должно быть, тогда все казалось простым и ясным. Есть свет, и есть тьма.